Читаем отрывок из новой книги Александра Цыпкина «Идеальный Че. Интуиция и другие беспринцЫпные истории»

В книгу, помимо рассказов, вошли два больших, по меркам Цыпкина, произведения. Первое — «Идеальный Че». Это первая повесть автора, описанная им в трех словах как «антология окружающего абсурда». В ней Цыпкин высмеивает современные тренды общества: от эзотерических увлечений до поиска национальной идеи.

Вторым актом – первая в России интерактивная пьеса-опрос «Интуиция». Пьеса написана на основе разговора Константина Хабенского и Александра Цыпкина о том, что ждет нас по ту сторону жизни. Три года назад Константин Хабенский и Александр Цыпкин задумали проект, в рамках которого зритель или читатель услышит или прочитает монологи только что умерших людей, которые делятся воспоминаниями о своем последнем дне и сожалениями о несделанном. Эти истории подслушивают два ангела, один из которых должен решить, кому дать возможность вернуться на один день назад, чтобы успеть что-либо исправить перед переходом на тот берег реки Стикс. Герой ничего не вспомнит, лишь увидит сон с намеком, а последует ли он сигналу или нет... кто знает. Правила игры непреложны: человек, разумеется, умрет, но возможно успеет что-то исправить в свой последний день.

Первые 10 монологов были прочитаны 2 декабря в «Гоголь-Центре». Литературная версия «Интуиции» состоит из тринадцати монологов с того света. По итогу их прослушивания или прочтения зритель или читатель сможет проголосовать на сайте tsypkin.com в разделе «Интуиция» и ответить на вопрос, кого из героев пьесы они бы отправили на один день назад. Голосование будет идти на постоянной основе, по каждому конкретному спектаклю и в целом по стране. Истории будут дополняться. Так мы узнаем, кому российский зритель и читатель сопереживает более всего.

В антракте книги – истории про секс и про любовь, а на бис — два рассказа, которые ранее выходили в версии с нецензурной лексикой, но читатели Цыпкина просили дать приличный вариант, чтобы дарить антиобсценным друзьям.

Мы публикуем «монолог Боголюбской», вошедший в пьесу «Интуиция».

Мария Боголюбская, 97 лет

Наконец-то. Это кто же здесь мне девяносто семь отмерил? Девяносто семь! Знаете, в чем главное разочарование жизни, даже не разочарование, нет — неожиданность? В том, что, пока мы молодые, мы считаем жизнь — это до шестидесяти, а там вроде как старость и все. Имеется в виду быстрая старость: ррраз так, постарел стремительно и умер! Ан нет, я вот после шестидесяти прожила еще тридцать семь лет. Тридцать семь лет старости! Пушкин всего прожил тридцать семь вместе с детством, лицеем, Онегиным, дуэлями, картами и женой с кучей детей.

Тридцать семь лет старости... И хоть бы какой Альцгеймер меня взял, нет, помнила все до деталей. Я вот хоть сейчас опишу свою детскую комнату или запах духов, которые мне папа подарил. Духи... Их, конечно, мужчины дарить должны, если женщина сама себе духи покупает, что-то в этом есть несчастливое. Вот вы скажете, мужчина с запахом может ошибиться, так нужно с ним вместе прийти в магазин, выбрать, и он купит. Мне последний раз духи как раз лет сорок назад дарили, а потом все. Сама. Прихожу в магазин и долго стою, пенсия все-таки сами знаете какая, а духи женщине нужны... И ведь почему-то как тебе к семидесяти, так тебе духи дарить перестают друзья там или родственники, вроде как ты уже бабка — зачем тебе?! Дарят ерунду всякую, мол, вяжи, компоты вари, или одежду какую теплую, как будто у нас отопления нет, а духи... Ну разве женщина в девяносто не хочет так пахнуть, чтобы всем приятно было? Разве она чем-то отличается от девчушки, да наоборот, скорее, девчушка-то молодостью пахнет, свежестью, жизнью, а мы уже смертью пахнем, так что нам точно духи нужны.

Да и разве в запахе дело? Женщина же не дура, понимает, что старая, что уже ее в постель тащить никто не будет, но она же была когда-то красивой, цветущей, желанной, и ей тогда дарили духи. Если в старости подарить, то как бы показать, что ты веришь, что она такой была когда-то. А то мы уже сами не верим, смотрим на фотографии и не понимаем, неужели это мы такими были в юбках по коленку. И, конечно, мы думаем, что вы не верите, думаете, мы сразу родились старухами.

Ко мне еще лет пять назад ходил один мужчина заниматься, мальчишка совсем, не помню, шестьдесят пять, что ли. Завел себе роман с француженкой, учить язык надо, к новым этим технологиям он не привык, а новые учителя все ему не нравились, хотел звучать благородно, вот меня и откопал. Меня-то бабушка учила, а у нее роман был с... забыла... французский писатель, нет, вот сглазила, хвасталась памятью, не Пруст, не... вспомню — скажу. В общем, французский у меня такой, что любой Макрон позавидовал бы, эх, Макрон... Симпатичный мужчина, конечно... Так вот, этот студент ко мне год ходил. И как-то раз он мою фотографию в молодости увидел (я разбирала и не убрала), так он, наверное, минуты две молчал... Потом сказал: извините, я сейчас вернусь. Вышел и пришел с цветами и бутылкой вина. Посидели, я даже серьги бабушкины надела. Тогда умели гранить, не то что сейчас. Посидели, и я почувствовала, что он меня той увидел, потом еще два раза так мы выпивали, а духи так и не подарил... Все-таки фотографии на духи не хватило.

Это я к чему, что не нужно женщину обижать старческими подарками, хотя какая уже разница, не знаю, почему я об этом подумала... Жизнь, конечно, долгая была, девяносто семь, кому ни скажешь — все изумлялись, завидовали, говорили, что меня Бог любит. Я вот с этим же вопросом. Я, представляешь, Сталина видела и Хрущева, Брежнева не видела вот, хотя симпатичный был мужчина, ничего не скажешь.

Вот сейчас вспомнила почему-то Новый год в эвакуации, сорок третий, получается, тогда как раз все ждали, что в Сталинграде будет, а мы у родственников отца в Средней Азии. Он воевал, но под Москвой. Помню запах варенья из айвы, много чего помню. Я этому ученику столько рассказывала, он только и причитал, как бы столько прожить, на диету все хотел сесть. Не знаю, уж поможет ему или нет. Долго я прожила, последняя подруга умерла, получается, в... лет двенадцать назад. С тех пор никого из тех, кто меня помнил, хотя бы когда мне было сорок, и не осталось. Да и вообще никого. Так, какие-то знакомые... Этот ученик, спросите, как меня нашел? Интервью вдруг решили у меня взять, потому что я консультировала советских режиссеров, когда им нужно было аристократов снимать, но это долгая история... А так никого... Бог меня любит.

Тридцать семь лет одиночества. Они тогда с Ирочкой поехали на дачу, а я... так спала, что Гриша решил меня не будить, оставил записку, что вечером меня заберет, а сам пока дом откроет и все подготовит. И все.

У Ирочки детей не было, а у меня, кроме Ирочки, тоже. Скользко тогда было. Я сама водила машину. После этого не смогла больше. И ведь не я за рулем была, Гриша сам, а все равно. И, знаешь, меня, конечно, раздавило это... Но вот многие вообще жить не хотят, а я как-то вылезла, года через два, но вылезла. Кажется, работа есть, друзья, у меня еще тетка тогда была жива даже, а что-то из души исчезло, я даже не сразу поняла что. Просто с мужчинами не смогла больше общаться — как с мужчинами, и я не про постель, конечно, мне уже шестьдесят было... Нет, я даже про какие-то ухаживания.

Гришу я любила. И вот, знаешь, одиночество стало по ночам липко так заползать, и страх: а сколько мне так жить? Думала, ну, лет десять, и все, говорят, люди быстро уходят, когда не особенно жить хотят, а вот — тридцать семь лет. Самое тяжелое — жить и никого не любить. Именно самой не любить очень тяжело.

Когда тебя не любят, привыкаешь быстро, да и потом обязательно хоть какой-нибудь завалящий да найдется мужчина, полюбит. Нет, не любить — невыносимо. Человек должен кого-то любить. Тридцать семь лет. Мне иногда кажется: смерть про меня забыла просто. У вас же тут, наверное, тоже бюрократия, Бог, наверное, сказал: «Забери эту несчастную побыстрее»,— а она забыла или в картотеке ошиблась.

О, вот, вспомнила историю! Я Мария Боголюбская, и, представляешь, в моем же районе жила такая же Мария Боголюбская, с такой же датой рождения: и день, и год, вечная с нами путаница была. Я пришла один раз узнать про свою пенсию, а мне говорят, странно, вы же вроде умерли, а я им: «Умерла, но за пенсией приходить буду»,— долго смеялись. А умерла я в больнице, легко так, и сразу поняла, что ничего не кончилось, врач у меня такой хороший был, все говорил: «Мария Алексеевна, вы еще всех нас переживете!»

Ох ты ж господи боже мой! Я же ему ключи не отдала от квартиры, чтобы он мои дневники взял!!! Это же надо такой дурой быть, я же лежала и думала, надо его попросить их забрать, если что, и, не знаю, в какое-нибудь издательство передать. А я все откладывала разговор, думала, поговорю — умру сразу, а не хотелось... Не хотелось... Девяносто семь лет, тридцать семь лет, как Гриша с Ирочкой погибли, а не хотелось... Жить всегда хочется. Вот и не сказала про дневники... Сорок две тетради.